Александр Галко: "Красота не монтируется!"

Народный артист России Александр Галко относится к числу личностей, которых можно смело назвать культовыми для города. Саратовская театральная школа — понятие многогранное. Но театральная школа вне этой фамилии непредставима.

Сижу в уютной квартире мастера, в двух шагах от парка «Липки», хозяин угощает меня кофе и чудесным печеньем с корицей, общаемся. О чем? О жизни и любви, красоте и предательстве. И конечно, о тайнах актерской профессии.

— Александр Григорьевич, почему вас так редко можно видеть на сцене? Вы ведь истинный актер, а актеры, говорят, просто не могут не играть.

— А я в своей аудитории с ребятами так наигрываюсь, что мне вполне хватает.

— Не жалеете, что непростительно мало снимались в кино? И записей многих ярких спектаклей Саратовской драмы, где вы играли, к сожалению, немного — правда, «Мастера и Маргариту» (в постановке А. Дзекуна) «галкоманы» выкладывают в интернет.

— По поводу того, что мало снимался, не огорчаюсь уже потому, что… не умею сниматься. Я странно устроен: уметь начинаю, когда уже отснимусь! После съемок эпизода обычно зовут: идем, глянем, что получилось. Да боже упаси! Нельзя мне в эту палатку, где отснятый материал! Если войду туда, просто сбегу до окончания съемок. Я даже в «Мастере и Маргарите» не могу на себя смотреть. Единственная работа, где себе нравлюсь, — «Четырнадцать красных избушек». Этот спектакль и весь в целом, на мой взгляд, удался. Я посмотрел на него со стороны — по-настоящему хороший спектакль. «Избушки» снимали долго, скрупулезно. Студийная съемка — особое искусство. Пропадает биополе, когда зал питает актера, а актер — зал, зато возникает некая особая реальность под названием «естественность твоего существования». Объем зала и сцены давит. Ты начинаешь разговаривать таким образом, чтобы охватить, заполнить зал. А съемка позволяет тебе говорить твоим настоящим, естественным, природным голосом.

— Для педагога, тем более театрального педагога, чрезвычайно важно говорить на одном языке со своими учениками. Что для вас быть современным?

— Быть современным (в том числе для своих студентов) означает для меня искренность, обоюдное проникновение в одни и те же события, сюжеты. Подстраиваться под молодость — тупиковый путь. А если в 2012-м работать точно так же, как ты, положим, работал в 1968-м или в 1973-м, то это тоже не вариант. Можно погрузиться в архаику, и никакие световые эффекты или стильные декорации от эффекта вчерашнего дня спектакль уже не спасут. Современность совсем в другом. В смелом осмыслении происходящего. В оценке. Современные ценности можно принимать или с ними бороться. Что касается меня, то я скорее борюсь, чем принимаю. Мне, например, не интересны пьесы братьев ДУРНОВО, которые сейчас модны. Почему? Не люблю мат на сцене. Не потому не терплю, что ханжа, нет, я был в армии и, значит, могу материться так, как многим современным тридцатилетним литераторам, не ведающим, что такое армейская служба, и не снилось… Но мат на сцене мне не интересен. Потому что подобная манера общаться есть потакание недоразвитым, примитивным инстинктам. Это уровень словечек «клево» и «прикольно». Сползание на их уровень.

— Боретесь с этими словами?

— Конечно. Это ведь мусор. Сейчас тьма словесного мусора. Смотрю телевизор. Ведущий говорит: икс как бы выбран в депутаты. Далее — через слово: дорога как бы сделана, мероприятие как бы состоялось. Так «как бы» или все-таки состоялось?! Я нетерпим к таким вещам, и именно потому, что студенты проводят со мной много времени, им вольно или невольно приходится переходить с упомянутого сленга, на котором они все время разговаривали раньше, на нормальный язык. Современность… Это такое мудреное понятие. Оболочка спектакля — да, может и должна быть современной, но вот чем заполнить оболочку?! По-настоящему современно только вечное…

— Можете назвать самую современную пьесу о любви?

— «Ромео и Джульетта». О любви никто и никогда интереснее ничего не создал. За сотни лет существования этой трагедии она кем и как только не ставилась — и на театральной сцене, и в кино! На героев надевали маски, сажали их на современные мотоциклы, делали Меркуцио чернокожим, но все это ничего не меняет. Потому что от этих строк замирает душа: «Встань у окна, убей луну соседством, она и так от зависти больна, что ты ее затмила белизною…» Кто так сейчас говорит?! Никто. Но шекспировский стих заставляет замирать от восторга каждое новое поколение.

— Что представляется вам самым интересным в вашей профессии?

— Мы занимаемся психологией, а интереснее этого в мире ничего нет! Увлекательнее всего познавать человека, объяснять его поступки. Идти внутрь героя — вот что захватывает. Я своим ребятам, например, советую: никогда не играйте глупых людей, даже если ваш герой глуп. Ни один ведь человек не показывает, что он дурак, никто не хочет выглядеть идиотом. Даже если персонаж не особо удался умом, играть надо умного и… умно! А глупость, она в поступках, в реакциях на происходящее. Она проявляется в этом.

— Сколько человек на вашем нынешнем курсе и довольны ли вы им?

— Шесть мальчиков и пять девочек. Количественный состав примерно такой же, как обычно, я ведь много отчисляю на первых курсах. И разумеется, среди студентов есть талантливые. И они стараются, работают. Некоторые рвутся в аудиторию уже сейчас, летом. Вы смотрели «Счастливый случай»? Так вот, исполнитель роли папаши как раз из тех, кто может и хочет работать. В нем есть азарт, одержимость, кураж такой. Есть в молодом человеке потенциал!

— Занимаясь со студентами, используете такой прием, как состязательность?

— Разумеется! Соревнование — мощнейшее подспорье для артиста любого возраста. Есть у нас такая точная профессиональная поговорка: ничто так не вылечивает актрис, как наличие второго состава. Когда в спектакле одну и ту же роль играют два человека, болезни испаряются. А если нет подстегивающего фактора, то начинаются мигрени, утомленность, расслабленность…

— Ваши студенты разных выпусков много снимаются в кино?

— Конечно. Много снимаются Милованов, Дюкова, ныне Данькова, Чуйкина, Куликова, да много снимаются. Практически ни одного сериала без их участия не увидишь.

— А в хорошем, несериальном кино «галковцы» засвечиваются?

— Светлана, где оно, это хорошее кино? Его почти нет. Хотя, нет, не прав, все же есть. Костя Милованов снялся в замечательном фильме «Мертвое поле».

— Не видела такой фильм.

— А его никто не видел. Телеканалы хорошее кино по непонятным мне причинам, видимо, не хотят закупать. Сериалы, похоже, привычнее и прибыльнее. А «Мертвое поле» отличное кино, мне ребята диск привезли, так что я среди тех немногих, кому этот фильм посчастливилось увидеть.

— Как, по-вашему, какая ревность самая сильная?

— К прошлому. Ревнующий над ней не властен. С человеком из прошлого нельзя соперничать, его невозможно обойти.

— У вас есть собственная формула красоты?

— В настоящей, подлинной красоте непременно должен быть какой-то особый штрих, быть может, даже изъян. И именно этот изъян подчеркнет гармонию облика. Красота — всегда нечто. Она… не монтируется. Выпадает из стереотипов!

— А излюбленный тип женской внешности у вас какой?

— Обожаю Одри Хепберн. Эти глазищи, большой рот. Она вся неправильная и столь же пленительная. В американском фильме «Война и мир» все не очень здорово, кроме Одри. Глаза в пол-лица и слезы по нему бегут. Невероятно! Симона Синьоре мне тоже казалась необыкновенной. Ее раскосые глаза… чуть ли не на висках. С ее участием вышел в свое время очень хороший фильм «Путь наверх». История человека, который всеми правдами и неправдами делал карьеру, в том числе и через постель. И вот героиня Симоны Синьоре понимает, что этот человек — ее возлюбленный изменяет ей с другой женщиной. С той, что ее моложе. И она подходит к зеркалу и начинает себя изучать. Рассматривать себя с четким пониманием того, что стареет. И это такая беспощадная, беспристрастная ревизия себя самой… Подобное почти невозможно играть, а она играла. И как играла!

— Александр Григорьевич, а вам не кажется, что из сегодняшней жизни уходит тип необыкновенной, небесной одухотворенности? Где ныне на экране такие красавицы, как Синьоре, Хепберн? Большинство современных героинь — как под копирку.

— А все объяснимо. Выбор героини на роль в кино сегодня определяет не режиссер, а продюсер. А продюсерам, которые в большинстве не грешат особым вкусом, совсем не нужны сложные «неправильные» красавицы. Они не утруждают себя сложностями. Им куда комфортнее с девочками категории «как бы красиво». Или «как бы прикольно». Одри или Симона современному российскому кинематографу пришлись бы, скорее всего, не ко двору. Продюсеры их попросту не утвердили бы.

— Что разочаровывает в современном театре?

— К огромному сожалению, на современных  сценах все чаще не в душу героя заглядывают, а под его одежду норовят залезть. В Челябинске проходил фестиваль, на котором показывали «Иванова». Так вот, в этом спектакле все мужики по задумке режиссера были абсолютно голые. И не условно голые, и даже не частично, а абсолютно! И среди этой нагой толпы ходила Сара и брала актеров за причинное место. Спектакль мгновенно стал фаворитом! Его тут же пригласили к себе несколько стран. Критики в восторге. Критики почему-то в последнее время ужасно радуются всем видам раздеваний.

— Мне кажется, что раздеваниями уже никого не удивишь. Скорее, порадовала бы нежность.

— Это абсолютно точно! Проверено множество раз. Во время какой-нибудь романтической сцены зал благоговейно замирает именно от невинного нежного поцелуя, от легчайшего касания героев рукавами.

— О сегодняшнем времени говорят, что это период, когда скоро умрут книги, — верите в это?

— Конечно, верю. Правда, сначала умрут люди, которые еще читают эти книги, а там и до самих книг дело дойдет.

— Мрачный у вас юмор, однако. Ну а интернет вас привлекает? У вас, знаю, есть своя страничка «В Контакте».

— Страничка есть, но я не интернетоголик. Спокойно к компьютеру отношусь. Ночами и часами в Сети не сижу. Выхожу, чтобы посмотреть исключительно новости, письма. В скайпе с иногородним народом пообщаться. И все. Книг и живого общения Всемирная сеть мне не способна заменить. Но некоторыми сюжетами интернет поражает. У меня на страничке есть запись контр-тенора необыкновенной красоты. Редчайший голос. Божественный. Культура исполнения фантастическая. Вот за такие подарки интернету, конечно, огромное спасибо.

— Александр Григорьевич, а каким вы были маленьким мальчиком?

— Красивым. (Смеется. — Авт.) Голубоглазым. С белой, вьющейся шевелюрой — сейчас, конечно, в это проблематично поверить, но оно так было. А еще я был почти всегда голодным. Я 1938 года рождения. В белорусской деревне, где родился, голод был буквально прописан. Предвоенное, военное, послевоенное время. У меня никогда не было никаких игрушек. И горевать по этому поводу я не мог, потому что просто не знал, что бывает по-другому. Представляете, первый раз в жизни я попробовал сахар во время немецкой оккупации. В нашем доме стояла немецкая кухня, и моя бедная мама целыми сутками сидела, чистила и варила картошку для немцев. И иногда она добывала несколько кусочков сахара для нас, детей. Если бы ее поймали с этим сахаром, думаю, никто из нашей семьи не выжил бы.

— Какие краски детства вам особенно запомнились?

— А не было никаких красок. Все сплошь серое, черное. Очень сдержанное, почти тусклое. Домотканое. Жизнь при полном отсутствии яркого цвета. Поэтому, когда наступала весна, меня завораживали цветы. Увидеть цветущий алый мак или сирень — радость. А как горели в поле ржи синие васильки!

— Вы фантазировали об актерской карьере с детства?

— А вот и ошиблись. Я мечтал стать певцом. Между прочим, первая хвалебная рецензия, разбудившая мои амбиции, была посвящена именно моим вокальным способностям. У меня был красивый голосок, который в подростковый период мутации сломался и стал вот таким.

— Голосом Мессира?

— Ну, до Мессира мне было шагать в тот период еще долго.

— Вы поступили в Минский театральный институт. Что решило вашу судьбу при поступлении?

— Я показывал этюд. Пришел я на свидание с девушкой, а ее нет. Стою со своим воображаемым букетиком, жду, а ее нет и нет. Ну и, не дождавшись, бросил букет и ухожу. Иду и думаю: все, на этом моя актерская карьера закончилась. Этюд явно не получился!

— И что же вас спасло?

— Чудо. Из комиссии кто-то крикнул: «Саша!» Я повернулся, понял, что ОНА, значит, приехала, и с криком: «Таня!» бросился на другой конец  сцены!

— То есть вы блестяще доиграли свой этюд? И поддержали импровизацию?

— Ну да. Но кто крикнул мое имя и как меня озарило все это изобразить, я — хоть убейте! — и сейчас не объясню. Это какое-то мгновенное озарение, являющееся редкостью на сцене. К счастью, оно иногда посещает меня и сейчас.

Беседовала Светлана Микулина